Болтаем здесь про мифологию, делимся всем что про неё знаем))

Меня очень привлекает скандинавская, интересуюсь ею.

Мне греческая мифология нравиться))

А я, кстати, проводила параллели между греческой и скандинавской. Хотя я ни ту, ни ту толком не знаю (особенно греческую: никогда повышенного интереса к ней не проявляла), нашла несколько общих черт.

Когда нечего делать, интересуюсь))

Не, у меня с викингами всё серьёзно
А что касается греческой... Долг каждого культурного человека о ней иметь хоть минимальные представления. Культурного человека из меня пытались сделать довольно долго.

У меня книга есть по этой мифологие))

Славянская, скандинавская, кельтская, финская...да вообщем-то меня любая мифология привлекает, все культуры мне кажутся интересными и неповторимым. Я даже какое-то время подумывала стать этнографом. Но больше всего интересуюсь славянской, так, как она все-таки родная.

У нас такая классная книжка по мифологие была в школьной библиотеке))Првда на французском..

У меня была книга "Пантеон индоевропейских богов". Жалко только там картинок было мало

У меня книги по греческой, скандинавской и финской есть.

Хоршо когда много картнок в книге, читать интересней))
У меня просто есть книга по мифологии)) И там разные)

Поединок со Змеем
(славянские мифы)

Мария Васильевна Семёнова

Самый сильный

Чернобог и злая Морана множество раз посылали питомца за синим льдом
для колдовского гвоздя. И все без толку. Змей Волос улетал плавать по
морю, пугать Леших и Водяных, тешиться у хлебосольных Людей. А коли
где-нибудь видел красную девку - вовсе беда. Оборачивался
молодцем-раскрасавцем, речи ласковые заводил, начинал подарки дарить. И
сколь многие заглядывались в его радужные глаза, оставляли былых женихов,
радовались объятиям Змея! И ходили в золоте-серебре, в драгоценных
нарядах... пока не прискучивали.
Говорят, от них-то пошло новое колено Людей, изрядно похожих на
Волоса. Они не злобны по сути, но предпочитают, чтобы за них думал и
выбирал кто-то другой. А ведь злой воле легче легкого утвердиться там, где
нет своей собственной. Вот почему до сего дня гораздо больше творящих зло
по глупости или по трусости, чем настоящих злодеев.
Однажды Морана смекнула, что Волос так и не вспомнит ее поручения, и
молвила:
- Ну, довольно! Подставляй-ка спину, бездельник! Поднимешь меня на
гору, сама пойду лед добывать...
- А ну его, этот лед, - заартачился было Скотий Бог. - Не полечу,
неохота.
- Ты мне перечить собрался? - взъярилась Морана. - Подставляй,
сказываю, хребет! А не то в козявку ничтожную превращу!
Змей Морану боялся, знал - не хвасталась, могла и превратить. Дал
себя оседлать, взмахнул крыльями, полетел. Покорно занес мерзкую ведьму,
как было приказано, на макушку самой высокой горы. Уселся ждать на
скале... и надо же, тотчас разглядел далеко-далеко босоногую молодую
девчонку, шедшую с корзиночкой через лес. И мигом утратил свой невеликий
разум Скотий Бог, Волос-богатый. Распластал перепончатые широкие крылья -
и слыхом не слыхал, как кричала вслед, звала его злая Морана.
Девчонка же была не кто иная - Киева молоденькая невеста. Спешила к
любимому в кузницу, несла добротную снедь: мягкий хлеб, узелок свежего
творога. Вдруг прошумело что-то над лесом, и, отколь ни возьмись, вышел
встречь из кустов разодетый красавец:
- Пойдем со мной, девица! Назовешься моей, а уж я тебя награжу...
Скольким девкам подобной речи было довольно! Но невеста кузнеца
только попятилась:
- Безлепое слово молвишь, удалец незнакомый... Есть у меня любимый
жених, его и целовать стану, он меня и женой назовет...
Не привык Змей к твердости девичьей, не понял отказа.
- А мы жениху не скажем, - заулыбался в сотню зубов. - Я тебе дорогие
подарки стану носить...
Но девчонка разговоров разговаривать больше не стала: подхватила
подол да как порскнула с тропы в непролазную чащу, через валежины, по
кустам!
- Постой, красавица, - протянул руки Волос, погнался. Но тут уже
встал за Киеву невесту Леший, сбежались проворные лешачата, которым она
немало оставляла на пеньках пряников и сластей. И вцепились в Змея колючие
ветви кустов, вздыбили корни поваленные деревья, опутал ноги жилистый
вереск. Еле-еле продрался он на опушку и увидал: далеко убежала гордая
девка, вот-вот укроется в кузне с краю болота, где проточился Черный
Ручей.
Рассерженный Змей ударился оземь, вновь обернулся дивом летучим,
ринулся вслед. И, пожалуй, успел бы схватить - но на крик невесты, на шум
разбойничьих крыл выбежал из кузни жених. Саженного росту, да с молотом и
клещами в руках. Девчонка за него спряталась, что за надежную стену. И
почему-то Змея робость взяла при виде молота и клещей.
Втянул он хищные когти, отвернул опричь, сел на лугу. Подошел,
переваливаясь на коротких лапах:
- Ты кто таков, чтобы дорогу мне заступать?..
- Я жених ей, - ответил кузнец. - Кием меня прозывают. А ты, Скотий
Бог, почто беззаконничаешь?
Никто еще не осмеливался так Змею дерзить. Совсем растерялось
чудовище, заморгало бестолковыми радужными глазами:
- А я что хочу, то творю, потому что я сильный! Вот посмотри!.. -
поднял серый камень, стиснул чешуйчатой лапой, только крошки посыпались: -
Вот и весь мой закон!
- Эка невидаль, - усмехнулся кузнец. - Подумаешь, расколол! Ты так
камень сожми, чтобы вода потекла.
Перенял у невесты корзиночку, вынул ком творога - сыворотка закапала
наземь. Струсил, попятился Змей... но тут же снова приободрился:
- Зато я могу все озеро выпить! Меня Цмоком зовут, по-вашему Сосуном.
У тебя так не получится.
Пожал Кий плечами. Вынес лопату, поплевал на ладони и молча принялся
копать канаву в земле. Любопытный Змей скоро не выдержал:
- Что ты там такое копаешь?
Кий ответил:
- Хочу Океан-море выпить, да лень наклоняться. Вот окопаю и
подниму...
Больше прежнего задумался Волос, заскреб когтями затылок:
- А можешь ты камень кверху кинуть, как я? Я бывало кидал, полдня не
ворочались...
И тут не дрогнул кузнец. Взял остывшую крицу железа, выплавленную
вчера, стал подкидывать на ладони и смотреть внимательно вверх. Посмотрел
вверх и Волос, но ничего особенного не заметил, кроме грозовой тучи,
медленно вздымавшейся из-за небоската. И осерчал:
- Куда ты уставился? Кидай, коли умеешь, а то я тебя съем!
- Погоди, дай тучи дождаться, - молвил кузнец. - То Перун едет, мой
побратим. Он у меня в кузнице молотом бил, ему железо сгодится...
И словно в ответ, вдалеке зарокотал гром, метнулась быстрая молния...
- Какая блестящая!.. - ахнул в восторге Змей. Никогда еще он не видел
грозы. Подпрыгнул, расправил крылья и полетел прямо в тучу - ловить
блестящие молнии. Забыл уже и про кузнеца, и про невесту.
Сказывают, Перун его не погнал, и Волос до вечера забавлялся, летал
взапуски с его колесницей, купался в струях дождя. Золотую секиру,
впрочем, сын Неба ему так и не подарил, сколько Змей ни выпрашивал. Как
прежде Даждьбог, Перун повел непонятные речи, мол, ни твое, ни мое...
одним словом, пожадничал. А поздно ночью, когда голодный и уморившийся
Змей отправился вечерять и спать в родные пещеры, на него с неприступной
горной вершины не своим голосом закричала злая Морана, которую он еще до
рассвета занес туда, да и позабыл. Говорят, мало не погибла колдунья от
золотых солнечных лучей, от дальних отблесков молний.

Похороны отца

Устал отец Кия ходить по Земле, прилег умирать. Еще попросил сыновей
вывести его в чистое поле, с трудом поклонился на все четыре стороны:
- Мать сырая Земля, прости и прими! И ты, батюшка белый свет, широкое
Небо, прости, коли обидел...
И лежал на лавке у очага спокойный, легкий и светлый, как многие
старики, прожившие по Правде. Не обижал ведь ни человека, ни зверя, не
оскорблял великих и малых Богов. Сыновья - двое старших, женатых, и
молодой Кий - позаботились о родителе: умыли родниковой водой, разобрали
над смертным ложем дерновую крышу избы, чтобы свободно вылетела душа, не
мучила тело. А потом сквозь дыру протащили наружу мохнатого черного пса.
Ибо черный друг-пес незримо встречает праведные души, сопровождает и
охраняет по дороге в ирий. Людям, привычным к охоте и лесу, мыслимо ли в
подобный путь без собаки!
И вот изронил душу отец, и задумался старший из братьев, как лучше
уважить его, как погрести. Думал, думал, наконец решил доверить его тело
Земле, всеобщей Праматери:
- Она родила, ей и честь.
Но пришла туманная ночь, и отец явился сыну во сне:
- Не клади меня, дитятко, в сырую могилу, не присыпай желтым песком:
защекочут меня там черви, изъедят ползучие гады...
Закручинился старший, пошел к среднему:
- Не хочет отец наш лежать под спудом земным. Думай ты, брат, как нам
поступить.
Крепко взялся за ум второй сын и к вечеру молвил:
- Схороним батюшку в лесу, в дупле великого дерева! Мы все от
деревьев - пусть к пращурам припадет.
Но слетела темная ночь, и все повторилось. Явился сыну отец печальнее
прежнего:
- Не клади меня, дитятко, в лесное дупло. Не смогу я там спать,
закусают пчелы и комары, зверь косточки потревожит...
Пришлось думать младшему брату, кузнецу Кию. А у кузнеца известно,
что на уме: молот, да наковальня, да жарко пышащий горн.
- Сложим батюшке, - приговорил Кий, - честный погребальный костер.
Пусть возносится с дымом прямо в ирий, на остров Буян!
Пала ночь, и отец пришел к Кию светлым и радостным:
- Спасибо, сынок, вот уважил, так уж уважил! Стану спать крепко и
безмятежно, точно дитя в колыбели!
Рассказал Кий братьям свой сон, и братья вздохнули легко, наконец-то
проведав волю отца. Взялись втроем за работу и скоро сладили умершему
последний земной дом-домовину: дощатую легонькую избушку, приподнятую на
столбиках, чтобы лучше горела. Уложили тело отца, оставили милодары -
горшочки со сладкой кашей на ягодах и меду, вышитые одежды, крепкие
башмаки. Положили лук, колчан и копье: пусть вволю бродит-гуляет батюшка в
небесных лесах, пусть увидят Дочь с Матерью, славные Рожаницы - охотник
пожаловал. Пусть приветят его, позволят выстроить избу рядом с
прадедовскими, под кроной вечного Древа...
А чтобы не задержалась Смерть в доме, ударили топором по лавке, на
которой умер отец. Топор свят, он подобен секире Перуна, возжигающей новую
жизнь. Не зря лезвия топоров украшают символами Грома и Солнца, не зря
носят крохотные топорики-обереги. Смерть и всякая скверна пугается топора,
если достойная рука поднимает его и чертит Солнечный Крест. Осенить этим
знаком больного, и выздоровеет...
...Вот обложили домовину горючим сухим хворостом и еще устроили краду
- увитую соломой изгородь кругом костра. Жарко вспыхнет солома и не
позволит увидеть смертным глазам, как раскроются двери в иной мир, как
шагнет в него покинувшая тело душа...
Старая мать и жены-красавицы между тем приготовили поминальную кашу,
напекли румяных блинов, созвали родню. И вот Огонь, рыжекудрый Сварожич,
легко охватил сухие поленья. Когда же все прогорело, Люди залили угли
брагой и квасом, стали носить землю и камни, пока не получился курган.
Потом затеяли тризну - игры и состязания. И наконец начали пир, веселый и
шумный, с задорными прибаутками и смешными рассказами о молодости
умершего.
Ибо мертвых тяготят горе и слезы живых, мертвые любят, чтобы над
могилами веселились, пили и ели. На поминальных пирах всегда кладут ложки
вверх чашечками, чтобы души прапрадедов, незримо собравшиеся за стол,
отведали вкусную снедь. Вот откуда поныне обычай ставить возле могил еду,
хмельное питье. А прибаутки и смех - это ли не победа над болью и страхом,
это ли не жизнь, не продолжение жизни? А не затем ли жили пращуры и что-то
доброе делали на зеленой Земле, чтобы продолжиться, как зернышко в пашне,
стеблями и колосьями, ветвями и могучими стволами нового поколения?
Умершим скучно без живых, живым пусто и сиротливо без мертвых. Не
помнящему дедов-прадедов некого кликнуть в тяжкий миг на подмогу, он
одинок. Зато к памятливому тотчас слетят, ободрят, утешат, посоветуют,
предрекут судьбу. Ушедших прародителей рекут еще Чурами или Щурами, и вот
почему дети до сего дня восклицают в игре:
- Чур меня!
И сами не ведают часто, что это значит:
- Оборони меня, предок!
От нечисти, крадущейся в безлунной ночи, от злого врага, от худых
помыслов и проклятий, от сглаза и порчи, от лихой лихорадки, трясовицы и
огневицы - оборони!
И, говорят, не бывало, чтобы прадед не поспешил на помощь потомку,
свято сохранившему память.
...Но есть между мертвыми и позабытые, чью могилу забросили,
заровняли по злой воле, да просто по глупости. Есть и такие, кому жестокие
Люди совсем не дали погребения: бросили тело и безразлично ушли. А
скольких погубили, замучили, скольких довели до того, что те сами оборвали
свою жизнь! И если поруганный был при жизни не из кротких, склонных
прощать - он может вернуться для укоризны, а то и для отмщения. Вот почему
опасаются Люди выходцев из могил, вот почему не всякий отважится пойти
ночью на кладбище. А ну как скользнет между холмиками бесплотная тень,
дохнет ледяным холодом, незряче вглядываясь в лицо:
- Не ты ли злодей?..

Гроза и Весна

Стал уже порастать травою-быльем отцовский курган, когда над
Перуновым дубом прошумели могучие орлиные крылья, раздался клекот:
- Собирайся, кузнец, в гости на небесную свадьбу!
Ибо прислал Перун к Матери Ладе доброго свата, славного
Даждьбога-Солнце. Ударил его по плечу кикой - замужним женским убором, -
чтобы верней сладилось дело:
- Езжай, брат!
Даждьбог не заставил себя дважды просить. Приоделся в расшитые
бисером золотые одежды и выехал на солнечной колеснице, молясь Небу:
- Подари удачу, отец!
Привязал коней у ворот и пошел пешком через двор, как достоит
вежливому гостю. Ступил правой ногой на порог и тихонько приговорил:
- Ты стань, моя нога, твердо и крепко, ты будь, мое слово, твердо и
метко! Будь острее ножа булатного, липче клею и серы, тверже земных
камней: что задумал, да сбудется!
Мать с Дочерью и Отец Род обрадовались гостю, повели за стол угощать,
но он не пошел. Встал под матицей - старшей балкой в избе, связующей не
только стены, самые судьбы живущих. Глянул на нее и мысленно обратился,
призывая в союзники. В матице великая сила: незваный, непрошенный гость не
смеет ее миновать, стоит смирно у двери и ждет хозяйского слова. Лишь
свой, родной, идет в красный угол без приглашения. Где же, как не прямо
под матицей, встать свату, который надеется чужих сделать родными?
Поклонился Даждьбог хозяевам и протянул руки к Огню, и рыжекудрый
младшенький братец приветливо выглянул из каменной печи:
- С чем пожаловал, князь Огненный Щит?
Молодой сват огляделся и сел на лавку, шедшую вдоль половиц. Тут уже
хозяева окончательно поняли, в чем дело, но не подали виду, завели
разговоры. И наконец он сказал:
- Я к вам не пиры пировать и не столы столовать, я к вам с добрым
делом со сватаньем! Есть у вас, как я слышал, славное серебряное колечко,
так вот у меня для него золотая сваечка припасена...
Ахнула Леля, прижала ладони к процветшим, как маки, нежным щекам,
кинулась вон. И ведь ждала, что зашлет свата Перун, а все равно сердце
девичье часто забилось, сладко и жутко. Не чуя ног пробежала по зеленым
лугам, к самому Мировому Древу. И вдруг подхватили ее знакомые, надежные
руки, и любимый голос промолвил:
- Куда бежишь, желань моя? Ко мне или от меня?
...Сказывают, Богиня Весны прижалась к Богу Грозы и ничего разумного
не ответила. А что тут отвечать?
Через луг к ним уже шли Мать Лада и Отец Род, Отец Небо и Мать Земля,
Макошь. Молодой сват подвел двоих отцов друг к другу и велел взяться за
руки, благословляя будущее родство. Мать Лада сама передала дочь Перуну:
- Вот твоя суженая... Люби ее и жалуй, как мы любили и жаловали!
А Отец Род добавил:
- Выбрала молодца, так уж не пеняй на мать и отца.
Бог Грозы вытащил из-за пазухи большой красный платок-фату, передал
Роду, пора, мол, невесту завешивать-закрывать. Тут Леля снова кинулась
убегать, на сей раз больше для вида... куда там! Шумной стайкой слетелись
подружки, крылатые чудесницы-Вилы, хозяйки колодезей и светлых озер.
Затопотали проворными козьими копытцами, растущими на ногах у всех Вил,
изловили невесту, повели назад, обступив плотным кольцом. Богиня Весны
тщетно силилась разомкнуть их кружок, скидывала фату, которую бросали ей
на плечи. Дочь-девушку причисляют к роду отца, замужняя входит в род мужа.
Так пусть не прогневаются достославные деды, пусть видят горе невесты,
пусть ведают - не сама с радостью отрекается, силой уводят!
Вот почему до сего дня считают достойным, чтобы невеста печалилась,
даже когда идет по любви. А свекор со свекровушкой непременно желают,
чтобы молодая невестка звала их матерью и отцом...
...Но вот и привели Лелю назад, и Род сам связал два конца фаты у нее
под подбородком, а два других перекинул через голову вперед, пряча лицо.
Завесил-закрыл любимую доченьку в добрый час перед полуднем, когда
Солнышку время вплывать в самую высь - на долгий и счастливый век, на
совет да любовь!

Нарушенный запрет

Пока собирали гостей и готовили свадебный пир, Леля почти не выходила
из дому: молча сидела с подружками, слушала жалобные, протяжные песни -
слезы капали, напитывали печальный красный платок.
Белый и красный цвета - цвета скорби. Сорок дней висит белая тряпица
на стене дома, в котором кто-нибудь умер, а в свадебном поезде издалека
видно белое или красное платье невесты: для прежнего рода она все равно
что умерла, для нового - еще не успела родиться. Оттого нельзя видеть
просватанную, нельзя слышать, нельзя есть вместе с ней, даже за руку брать
- особенно жениху. Иначе тут как тут накличешь беду и ей, и себе.
Это хорошо знали гости, съехавшиеся в ирий. И Хозяин Морской,
прибывший верхом на рыбе-ките, и Лешие на медведях, и Водяные на усатых
сомах, и кузнец Кий, встретивший здесь отца. И Чернобог со злобной
Мораной, жители Кромешного Мира...
Один Змей, сколько ни объясняли ему, все не мог взять в толк, чего
ради прячут невесту. Знай твердил:
- Вот бы глянуть! Красивая, говорят!..
Чернобог ему и присоветовал:
- А ты глянь. Платочек-то сдерни с нее - и гляди, сколько душе
угодно.
Скотьему Богу повторять не потребовалось. Обернулся удалым добрым
молодцем, подстерег, чтобы Вилы-подружки вывели Лелю в сад ножки
размять... Вмиг подскочил, растолкал завизжавших девушек - да и сорвал с
головы невесты платок!
Опешив от ужаса и неожиданности, смотрела Богиня Весны в его глупые
радужные глаза... Опомнившись, отвернулась, закрыла лицо вышитым рукавом.
Поздно! Волос ни о чем больше не помнил, кроме ее желанной красы:
- Моей назовись! На что тебе Перун? Давай со мной убежим...
Откуда мог знать небогатый разумом Волос, как жертвуют жизнью ради
верной любви, как от счастья отказываются ради любимого? Он к другому
привык: вся любовь, если кто большой, красивый да ярый. От рождения видел
рядом Морану распутную да беззаконного Чернобога... А своего ума не было.
Он давно позабыл, как опрометью бежала от него, раскрасавца, подружка
чумазого кузнеца. Ждал - Богиня Весны засмеется в ответ, а то и поцелует в
уста. Уже вытянул Змей мокрые губы, но ласки не дождался - повернулась
Леля, со всех ног бросилась наутек, а когда прыткий Змей схватил за руку,
закричала что было моченьки:
- Мама!..
На этот зов, говорят, весь народ оборачивается, а родная мать и
подавно. Хлестнуло Волосу гневным светом в глаза, и великая Лада заслонила
дочь от насильника. Тут Скотий Бог впервые увидел, что Богиня Лета может
быть не только ласкова, но и очень грозна:
- Оставь невесту, бесстыдный!
И смутно забрезжило Волосу: есть Силы, перед которыми его
бессмысленная могута - ничто, ветерок, шуршащий в траве. А вершина
Мирового Древа уже застонала под яростными порывами бури: это Перун
примчался на помощь. Лишь чуть отстал он от Лады, известно же, если дитя
позовет, никому прежде матери не подоспеть. Понял Змей, что сейчас будет
наказан, хотел бежать... Бог Грозы ухватил его за шиворот и сплеча метнул
вон из ирия, сквозь все небеса и камень Земли, до самой Исподней Страны!
Полетел Скотий Бог кувырком, с перепугу забыв возвратить себе облик
крылатого Змея... так и канул в морские темные воды, скрылся из глаз,
только брызги рассеялись.
- И пускай, - сотворила заклятие гневная Лада, - провалится с тобою и
тот, кто тебя, глупый Змеище, надоумил!
И тотчас твердь ирия, небесного Буян-острова, разверзлась под ногами
у злой Мораны и Чернобога, полетели они следом за Волосом. И, честно
молвить, легче вздохнули все светлые Боги и праведные Люди, приглашенные
на пир. Не очень-то гоже гнать со свадьбы гостей - но тот, кто сплетает
кругом себя грязные паутины, кто способен протянуть жадную лапу к невесте,
разве гость?
Больше ничего не омрачило свадьбу Бога Грозы со светлой Богиней
Весны. Ни одна тень не легла ни на свадебный поезд, ни на священный пир,
где в заздравных чашах гостей пенился красный мед, сдобренный чесноком, и
лишь новобрачные не притрагивались ни к еде, ни тем более к хмельному
питью. И вот расчесали невесте волосы надвое и заплели по-замужнему: в две
косы, да притом укладывая золотые пряди из-под низу, не сверху. Покрыли
узорчатой кикой... А потом отвели молодых держать опочив в нарочно
выстроенной клети, постелили собольи одеяла на тридевяти житных снопах,
оставили горшочек каши и печеную курицу, пододвинули к изголовью кадки с
зерном, воткнули по всем углам каленые стрелы, повесили на те стрелы
румяные калачи... так и до сих пор, подражая Богам, делают разумные Люди,
когда женят детей. Говорят, шелковистый мех одеял, крупитчатая каша,
курица, стрелы и святой хлеб - это новой семье на многочадие и достаток...
Но все же у Матери Лады никак не выходила из памяти сдернутая с
невесты фата. Мать Лада сама воткнула в притолоку железные иголки, сама
опоясала дочь первой нитью, что та когда-то спряла еще непослушной рукою.
И по просьбе Богини кузнец Кий ночь напролет ходил вокруг свадебного
чертога, держа добрый стальной меч - крепкий оберег против нечисти,
подкрадывающейся в ночи. Ибо легче легкого испортить, сглазить семью, не
успевшую еще толком сложиться. Кий держал стражу честно, а у коновязи
ржали могучие, белые жеребцы жениха, и им лукаво отвечали кобылицы,
выпряженные из колесницы невесты. Кроме меча, Кий носил свой добрый молот,
с которым не пожелал расставаться даже в гостях, и если по совести, на
этот молот у него было больше надежды.
Утром, когда новобрачные Боги рука в руке вышли из клети, им под ноги
метнули и вдребезги расколотили горшок, пожелав:
- Сколько кусочков, столько бы и сыночков!
А смирные донные ракушки-чашули, жители чистых северных рек, поднесли
Перуну целые россыпи скатных жемчужин, родившихся от его молний и выросших
между корявыми створками. Искусницы Вилы расшили тем жемчугом двурогую
кику юной жены, унизали гривы и хвосты колесничных коней. Говорят,
немножко даже осталось...

Змеиный зуб

Поистине, Земля еще не знавала таких отчаянных гроз, такого
роскошного цветения, еще не сулила своим детям таких обильных плодов.
Радовались светлые Боги, веселились добрые Люди, и лишь в бездонных
пещерах тлели удушливой злобой, предвкушали недоброе торжество Морана и
Чернобог:
- Смейтесь, смейтесь! Скоро заплачете!
Они наконец-то сковали свой ледяной гвоздь, мертвящее острие.
Кривохожими путями пробирается кривда - мудрено ли, что гвоздь вышел
загнутым, словно черемуховая дуга? Да еще и прозрачным, почти невидимым
вышло оружие, созданное из ложных клятв и обманов, - не вдруг и заметишь,
с какой стороны его занесли, не вдруг увернешься. И разило оно подобно
отточенной клевете: пронижет тело и душу, и не сразу почувствуешь...
Чернобог и Морана вживили мертвый зуб Змею в челюсть. Сказывают, он с
готовностью подставил им пасть: даже самые беспамятные надежно помнят
несбывшиеся прихоти и обиды. Крепко врезалось Волосу, как отвергла его
невеста Перуна, как сам Перун вышвырнул его из ирия, - до сих пор чесался
намятый загривок! Надумал Скотий Бог жестоко отмстить, пустить новый клык
в дело. Как подменили его, неразумного, но незлого, - вот что причиняет
сила, доставшаяся не по уму!
Перелетел он Железные Горы и не укусил - всего лишь дохнул на
стройную молодую березу. И сам изумился: ветер дыхания, коснувшийся
ледяного зуба, превратился в жгучее морозное пламя. Вмиг пожелтели и
скорчились густые листья березы, дохнул еще раз - и облетели. Осталось
деревце нагое и мертвое, как от века и не зеленело. Захохотал Змей:
- Вот теперь пусть хоть слово скажут мне поперек!
И помчался дальше по свету, и всюду, где пролетал, оставалась мертвая
полоса.
А Леля, радостная Богиня Весны, уже пообещала Перуну желанного сына.
Ее часто теперь называли по имени мужа - Перыней. Гуляла она по теплой
Земле, по людским садам-огородам. Встретит пахаря - и пахарь спокоен за
урожай. Коснется молодой яблони, впервые завязавшей плоды, - и та век
будет родить яблок без счета. Вот почему и по сей день зазывают в сады
юных женщин, носящих во чреве дитя. Поднесешь беременной яблочко -
отдастся сторицей!
Не знала тревоги Леля-Перыня, не предвидела лютого горя, как вдруг
камнем обвалился из-под облака Змей. На сей раз он разговоров долгих
разговаривать не стал. Когтистой лапой зажал рот, чтобы голоса подать не
успела - и уволок! Пернатой стрелой пролетел к Железным Горам, перемахнул
заснеженные перевалы, юркнул в лаз. Выпустил наконец из когтей Богиню
Весны, и та поникла на пол пещеры, на обледенелые камни. Скотий Бог принял
человеческий облик, склонился над пленницей:
- Теперь полюбишь меня! Здесь тебе никто не поможет.
Но Леля тихо ответила:
- Не берут любви силой, не вымучивают угрозами. Жалко мне тебя,
неразумного: никогда ты не поймешь, что это такое. Да ведь и сам расправы
не минуешь...
- Вот испугала! - засмеялся Змей и принялся хвастаться: - Да кто со
мной может сравниться? У меня мертвый клык в челюсти, кого укушу, того
заморожу! Гляди лучше, какой я богатый!
За руку потащил чуть живую Богиню Весны из двери в дверь, из пещеры в
пещеру. Стал показывать ей зеленые смарагды, огненные рубины:
- Все тебе подарю! У твоего Перуна в помине нету такого богатства,
одна золотая секира, и ту скоро отниму. Да на самого меня посмотри - ну
чем не хорош?
Но Леля отворачивалась и от Волоса-раскрасавца, и от бесценных
камней:
- Травы зеленее смарагдов, земляника милее рубинов. А сам ты мне и
вовсе не нужен...
Что делать? Замкнул ее Змей в самой дальней пещере, запер на
семьдесят семь крюков, побежал к Моране за советом. Недолго думала ведьма,
научила его заговору - привороту-присушке неодолимой, потребовала:
- А ну, повтори!
Чего в охотку не сделаешь! С одного раза вошли в память Волоса
трудные колдовские слова. Бегом прибежал назад к пленнице, выпалил:
- Выпускаю я силу могучую на Лелю-красавицу! Сажаю силу могучую во
все суставы и полусуставы, в жилы и жилочки, в ее ясные очи, в белую
грудь, в ретивое сердце, в руки и ноги! Будь ты, сила могучая, в
Леле-красавице неисходно; жги ты, сила могучая, ее кровь горючую, ее
сердце кипучее на любовь ко мне, Змею Волосу, молодцу полюбовному! А была
бы она, Леля-красавица, во всем мне, полюбовному молодцу, всю жизнь
покорна-послушна! А не могла бы она ни заговором, ни приговором
отговориться, не мог бы отговорить ее своим словом ни стар, ни млад
человек! А кто из моря всю воду выпьет, из поля всю траву выщиплет, и тому
бы мой крепкий заговор не превозмочь, силушку могучую не увлечь. Ну что,
любишь меня?
И ведь ждал Скотий Бог - вот сейчас упадет ему Леля прямо на грудь,
припадет устами к устам. Ан ошибся. Не шелохнулась Богиня Весны, даже не
подняла глаз. Словно и не коснулся ее крепкий заговор, неодолимое
волшебство. Не умели смекнуть Морана и Волос: могуч заговор против
ветреной девки, что гуляет об руку нынче с одним, завтра с другим, никак
не выберет молодца... Не ведавшему любви откуда же знать - никаким
колдовством не смутить верного сердца и чести не преклонить!
Поспешил Волос снова к наставнице, и та дала новый совет:
- А ты прими облик мужа ее. Обмани.
Попробовал Змей - и до того вышел похож, что попятились, испугавшись,
сами Чернобог и Морана: Перуновы черные кудри, Перунова огненная,
клубящаяся борода! Даже Леля мало не обманулась, вскочила с радостным
криком... но вовремя приметила глупые радужные глаза и отворотилась:
- Поди прочь, не нужен ты мне...
Тогда Змей затопал лапами так, что со свода пещеры посыпались
разноцветные камни:
- Сейчас мертвым зубом кольну! Сделаю ледышкой навеки!
Еле-еле Морана его за хвост оттащила:
- Погоди, пускай сына родит, мы его к рукам приберем.
Так и сделали. Минул срок, разродилась Богиня Весны в неволе, в
темных пещерах. Не было рядом ласковой Матери Лады, не было любимого мужа.
Никто не помог, не утешил, не приободрил. Слезами умыла юная мать малыша,
собственным золотым волоском повила пуповину. Не досталось обрезать ее на
топорище отцовской секиры, чтобы во всем стал подобен Богу Грозы... Едва
успела Леля приложить сына к груди и неверной рукой сотворить над ним
оберег - громовое колесо, - как ворвалась Морана, расслышавшая сквозь
толщу двери ненавистный клич жизни - первый младенческий крик:
- Змей, бездельник, беги скорее, где ты пропал!
Мигом появился Змей. И Леля отчаянно обхватила сына, закрыла собой:
- Не отдам!..
Но глубоко уколол ее змеиный зуб, ледяной гвоздь, и Морана выхватила
мальчишку из материнских замерших рук. Дитя надрывалось криком, колотило
ее крохотными кулачками и тянулось к прозрачной холодной глыбе, где в
глубине, как живая, видна была Богиня Весны.
- Ничего! - прошипела Морана. - Скоро забудешь!
А далеко-далеко от Железных Гор, в широком солнечном мире, стали
никнуть и закрываться цветы, начала увядать шелковая молодая трава.

Заход Солнца

Не дозвавшись любимой, встревоженный Бог Грозы разослал по белому
свету быстрые ветры, снарядил в дорогу стаи зорких разведчиков-птиц. Сам
же поспешил к Солнцу:
- Выручи, брат! Не пришла домой Леля, попала, верно, в беду. Твое око
всевидящее, помоги отыскать!
- Погоди, - сдвинул брови Даждьбог. - Неужели нету ее ни в ирии, ни
на Земле?
- Нету! - горестно ответил Перун. - Мать Земля говорит, подняло мою
Лелю словно бы вихрем... а в Небе я и сам вижу, что нет!
Сговорились братья: Даждьбог поглядит в Исподней Стране, а Перун
полетит к Морскому Хозяину - вдруг в гости зазвал.
И вот вечером, направляясь к закатному Океану, Даждьбог посмотрел на
вершины Железных Гор и вдруг вспомнил виденное недавно: Змея Волоса,
мчавшегося стремительно, как от погони. Бог Солнца тогда проводил его
издали взглядом - летит себе, и пускай, - теперь же забеспокоился: а
спроста ли летел?.. И повернул коней к бездонной пещере, к логову чужих
темных Богов, туда, откуда выносили когда-то Месяц, раскроенный пополам.
Чернобог и Морана встретили гостя ласковей не придумать:
- Редко жалуешь нас, Податель Благ, Даждьбог свет Сварожич! Совсем
дорожку забыл!
- А что Волоса давно не видать? - спросил их сын Неба. - Здоров ли?
- Ох, не здоров, - пригорюнилась коварная ведьма. - В лежку лежит,
вот-вот совсем душу изронит... Может быть, навестишь его, князь Огненный
Щит? Ты ведь куда ни оборотишься, все оживает...
...если бы Добро не было бесхитростным и доверчивым, если бы оно
всюду подозрительно высматривало обман - оно уже не было бы Добром. Вошел
светлый Сварожич в сумрачные пещеры, под низкие своды, не помня прежних
обид, поспешил за Мораной к ложу больного Волоса... А хитро подученный
Волос прокрался темными переходами - и сзади прыгнул на лучезарного гостя,
как лютый зверь из засады! Ударил в спину мертвым клыком!..
Вздрогнул, зашатался Бог Солнца... но все-таки обернулся к
вероломному Змею и успел посмотреть ему прямо в глаза:
- Будет проклят твой род...
Но ударил Волос еще раз и еще, и оставили Сварожича силы, рухнул он
на каменный пол, и долго метался меж стенами, затихая, звон золотого щита.
Чернобог и Морана снесли сына Неба в тот же дальний покой, где лежала
в прозрачной глыбе замученная Богиня Весны. И оставили подле нее, в таком
же хрустальном гробу. Только у Лели на нежном лице застыло страдание, а
Даждьбог смотрел изо льда сурово и гневно, и уста как будто еще силились
досказать проклятие до конца...
Вот когда исполнилась давнишняя Змеева прихоть. Больше никто не мешал
ему взять блестящий солнечный щит и играть, пока не прискучит. Но без
хозяйской руки золотая святыня начала быстро тускнеть, покрываться темными
пятнами. И скоро прокудливый Волос забросил ее в тот угол пещер, где
стояла колесница Даждьбога и жалобно ржали золотогривые кони. Змей ощерил
на них ледяной зуб и дохнул - остались они стоять покрытые инеем вместо
попон, неподвижные, неживые. Не восходить больше Солнцу, не радовать Землю
и Небо горячим светлым лучом...

Последняя гроза

Скоро понял Перун, что лишился не только жены, но и любимого брата.
Не появилось ясное Солнце ни на другой день, ни на третий. Стоял над
Землей мрак чернее и гуще, чем прежде бывало в самую непогожую ночь. В
обычной ночи отблески света все-таки долетают из Кромешного Мира,
отражаются от небесных высот. А теперь не было не то что отблесков - сам
светоч угас. Только звезды смотрели с осиротевших небес, да гремучие
молнии вспарывали темноту от небоската до небоската - и гасли, ибо у
молний жизнь коротка.
Как же пригодился тогда Перуну молодой Месяц, несчастливый жених
сестрицы-звезды! И то сказать, когда запрягал он белых быков и выплывал в
вышину - казалось, наступил день.
- Я видел! - крикнул Месяц Богу Грозы. - Я видел, как Солнце ушло за
Железные Горы и больше не восходило!
...Говорят, Перун тогда поднял свою золотую секиру и молвил ей так:
- Не для сражений ты была выкована... Думал я, будешь ты век
возжигать веселую жизнь. Не подведешь меня, коли придется сразиться?
И, говорят, секира тихо зазвенела в ответ.
- Я с тобой, - тотчас запросился Огонь, самый младший Сварожич. Но
старший брат воспретил:
- Останешься у Людей. Будешь греть и светить, пока не возвратится
Даждьбог. Ты же, Месяц, замкни свое небо... да не погубят ирия, если вдруг
что!
Нехотя послушался его Огонь, послушался Месяц. А Перун, разгоняя
коней, полетел к Железным Горам.
Вот первые молнии ударили в ржаво-серые скалы, и скалы начали
рушиться. Верно, совсем разметал бы их могучий Перун, добрался бы до
потаенной норы и вызволил упокоенных, вмурованных в лед - но из глубоких
расселин рванулся навстречу такой страшный ледяной вихрь, что грозовая
туча съежилась и рассыпалась белым снегом вместо дождя. Мелкой блестящей
пылью развеяло чудесную колесницу - не соберешь, не починишь... Это
Чернобог и Морана раскачали меха метели, оборонились морозом. А следом,
ощерив предательский клык, на битву вылетел Змей.
Первыми кинулись на него верные Перуновы кони, но Волос только дохнул
- и три скакуна превратились в крутящиеся стайки снежинок, а четвертый
закувыркался с перебитым крылом, пропал неведомо где. Хотел Бог Грозы
метнуть молнию в Змея, ан не сумел: омертвела от холода золотая секира,
остыли жаркие искры...
И вот грудь на грудь сошлись в поединке Змей и Перун. Впился Волос
кривыми когтями в соперника, начал язвить его ледяным зубом, думая вмиг
заморозить. Но не тут-то было. Тысячу ран принял славный Сварожич, а не
разомкнул стиснувших рук, не выронил топора. Совсем худо пришлось бы Змею,
если бы не новая чешуя, о которую смялось, иззубрилось золотое лезвие,
расшаталось на рукояти. Так вместе они и рухнули вниз, на острые камни.
Еще чуть-чуть, и победил бы Перун. Сломал бы Змею хребет. Но уже подоспели
Морана и Чернобог, ударили ледяными рогатинами, опутали сына Неба
семьюдесятью семью цепями, выломали из руки золотую секиру... Только она
не далась: собрала последние крохи огня, вспыхнула, улетела.
- И змеиный зуб его едва берет, - наклонилась над непокоренным Богом
Грозы проклятая ведьма. - Как же поступить с ним, чтобы не вырвался?
- Отнимем у него глаза и сердце, - посоветовал Чернобог. - Уж
тогда-то он ничего не сможет поделать. А скорее всего что и не захочет.
- И огненный палец, чтобы не оправился, - простонал Змей, едва живой
после битвы.
- И палец, - согласилась Морана. - Бока твои залечить.
Так они и сделали. Положили в ларец зоркие, синие глаза сына Земли,
его бесстрашное сердце. Забрали огненный палец, подаренный кузнецом. А
самого отвели в глубокие пропасти, приковали в темной пещере и все выходы
намертво завалили. Хорошо хоть, было это за Железными Горами, не видела
Мать Земля, как мучили сына. Не то бы, наверное, тут же от горя и умерла.

Кромешная осень

Тогда окончательно утвердилась во всем мире тьма, а после и холод.
Вместо Солнца теперь светил негреющий Месяц, и голодные волки
приветствовали его воем, сбиваясь в хищные стаи. Вместо прежних теплых
ветров засновали в полях и лугах холодные вихри... Счастье, что у Людей
остался Огонь! Пропали бы без него.
Лесное зверье обрастало пышными шубами, пряталось по берлогам, норам
и дуплам. Лешие бесновались в отчаянии, не понимая, что происходит.
Крушили сухие деревья, плакали на разные голоса. Потом и их начал
одолевать сон. Собрали своих лисунок, созвали маленьких лешачат - и
залегли то ли спать, то ли умирать. Никто более не морочил забредшего в
лес, не уводил в сторону от тропы - и будто не хватало чего-то...
Стали собираться гуси и журавли, пестрые утки и еще множество других
птиц. Вожаки выстраивали их длинными клиньями и уводили в небесную высь, -
видели Люди, как печальный Ярила замыкал за ними серебряными ключами
золотые врата. Смолкли соловьиные трели, пропали куда-то звонкие
жаворонки. Лишь белые совы неслышно носились над пустошами, ловили зайцев
и неосторожных мышей.
Не играла рыба на плесах, не мчалась упрямо на нерест, одолевая
пороги. Ушла в глубокие ямы, в морские темные бездны и затаилась там. А с
нею и Водяные. И начал затягивать, пеленать озера и реки сначала тонкий,
хрупкий ледок, потом все толще и толще...
А тучи, бродившие без призора хозяйского, проливались бесконечным
недоуменным дождем, и он шел и шел, пока холод не превратил его в снег.
Снег кутал Землю скорбными белыми покрывалами, заносил широкие речные
русла и узенькие лесные тропинки. Порою из вихрей метели слышался хохот:
- Забудете скоро Ладу, не придет она больше! Меня, Морану, зимы и
Смерти владычицу, начнете Метерью звать!
Кузнец Кий однажды плюнул в сердцах:
- Какая ты Мать! Ты - недобрая мачеха!
Хотела Морана без промедления наказать его за дерзкие речи, за то,
что когда-то давно не выковал ей ледяного гвоздя. Обрушилась так, что
растрескались от мороза добротные бревна стены... Но изнутри в ободверину
был крепко всажен топор, да со знаками Грома и Солнца, выбитыми у острия.
И померещилось злобной колдунье, будто скользнули по лезвию знакомые
золотые искры. Откуда знать, может, это Огонь очага отразился в блестящем
железе, - но Моране хватило, чтобы убежать без оглядки.
Попробовала она подучить Змея, натравить его на кузнеца, но Волос
упрямо замотал головой:
- Ну его! Он из камня воду выдавливает, выше облака ходячего железо
кидает. Не полечу!
Так и не полетел, и Морана сорвала злобу на пленнике. Схватила его
маленького сынишку, подтащила к заваленной двери и ущипнула, чтобы
погромче заплакал:
- Твоя женка сама к Змею ушла, тебя позабыла! Думаешь, зря твои кони
на всем скаку распряглись? Леля со Змеем давно сговорилась, еще до свадьбы
твоей! И этот сын - от него!
Перун ей ничего не ответил, лишь вздрогнул, заслышав младенческий
плач - цепи звякнули, облетел иней со стен. Он не мог видеть, как
вырывалось дитя и хваталось за каменные валуны, сокрывшие дверь. Знать,
Богиня Весны все-таки успела шепнуть сыну, кто его настоящий отец.
Смекнула коварная ведьма - мальчонка непременно раскроет обман, как
только научится говорить. Больше она его с собой не брала. Одна приходила
рассказывать погребенному в стылой норе, как веселится со Змеем забывчивая
изменница, как тешит Скотьего Бога. И потирала ладони, чувствуя бессилие
узника, его молчаливую муку.

Дань

Змей в самом деле нередко ходил посмотреть на упокоенную во льду
Богиню Весны. А потом являлся в пещеру, где колдовала Морана, и принимался
канючить:
- Ну сделай, чтобы она ожила! И чтобы меня полюбила! Ну что тебе
стоит?
Но Владычица Смерти совсем не хотела снова тепла и цветущей зелени на
Земле. И не могла сказать Волосу - мол, уже пробовала преклонить верное
сердце, да не сумела. И не было ей дано оживлять мертвое, умела лишь
убивать. Долго отмахивалась Морана:
- Вот ведь приворожило тебя! Сколько девок на свете, хоть каждую
обнимай!
Но Волос не унимался, и, верно, туго пришлось бы ей с упрямцем, но
посоветовал Чернобог:
- А ты сотвори ему в образ точно такую, да и оженим. Небось, сразу
повеселеет.
Обрадовалась Морана и приступила к делу не медля. Вынула у Змея
шерстинку, выдернула чешуйку, - Волос все вытерпел, даже не взвизгнул.
- А теперь раздобудь живое яйцо!
Сломя голову кинулся Скотий Бог промышлять и принес крапчатое,
кукушачье, чуть не на снег брошенное беззаботной кукушкой в чье-то пустое
гнездо. И скоро в колдовском подземелье запищала новорожденная Змеиха.
Волос все прибегал на нее посмотреть, хорошо ли растет, скоро ли
заневестится.
Что ж, Змеиха Волосыня удалась как раз под стать жениху. Злая Морана
выучила ее превращаться в озеро и колодезь, даже в шатер с пуховой
постелью внутри. Потом показала ей запертую в ледяном гробу Богиню Весны:
- Хочешь угодить суженому - сделайся, как она.
Но юная Змеиха уже увидала Даждьбога:
- Какой красивый! Весь золотой, прямо светится...
Морана оттащила ее прочь с подзатыльником:
- Ишь, загляделась! Ладно, будешь знать, что случается с теми, кто
мне не покорствует!
Присмиревшая Волосыня послушно отвернулась от прозрачной могилы и
прекрасного ликом Сварожича, принялась твердить заклинание.
Скотий Бог через голову перевернулся от радости, когда Морана вывела
к нему невесту, точь-в-точь похожую на Богиню Весны. Лишь глаза были, как
у самого Змея, радужные и пустые. Приглядевшись, Волос смутно почувствовал
разницу, но в чем дело, так и не понял. А вскоре вовсе забыл.
Стали они вместе вылетать на добычу, кружить над заваленными снегом
лесами. А минуло время, родились у них дети, маленькие Змееныши. Впрочем,
Волосыня о них не очень заботилась. Наверное, оттого, что родилась из
кукушачьего яйца.
- Повелеть надо Людям, чтобы приводили да оставляли в твоих
святилищах девок, - рассудил Чернобог. - Будет кому сопли твоим сынкам
утирать!
И повели Люди одну за другой плачущих девок в дань лютому Змею...
Иначе грозился немилостивый разметать очаги, выкорчевать леса. Сказывают,
иные девки тотчас умирали от ужаса, едва попав ему в когти. Иных он, ярый,
сам до дому не доволок. Но и тех, которых донес, собрался целый полон.
Хватило мамок-нянек малым Змеенышам, хватило чернавок Волосыне в
прислужницы. Было, было отчего потом жаловаться Людям - стал народ, мол,
не так как прежде пригож. То ли злая Морана своим колдовством подталкивала
жребий, то ли само получалось, а только попадали к Змею в пещеру все самые
милые, да притом работницы, рукодельницы, тонкопряхи, стряпухи... И вот
прибежала в кузницу Кия горемычная женщина, та самая, чью дочку он
когда-то вывел из лесу: ее девчоночка выросла умницей и красавицей, уже
сваты заглядывали во двор.
- Ой, головушка моя многобедная!.. - упала Кию в ноги сокрушенная
мать. - С дитятком единственным попрощаться велят...
- Погоди, не реви, - отмолвил молодой кузнец. - Попробую твоему горю
помочь. А не сумею, тогда будешь дочку оплакивать. Да и меня заодно.
Кий не искал одолеть хищного Змея силой: какое там, если уж двое
старших Сварожичей за Железными Горами пропали. Нет, если и оставалась
надежда, так разве что на смекалку. Было дело, однажды она его выручила.
Поможет ли вдругорядь?
На всякий случай кузнец отправился в дом невесты и поклонился ее отцу
с матерью низким земным поклоном:
- Иду сироту от Змея оборонять... не поминайте лихом, если вдруг что.
А жив возвращусь - поведу вашу доченьку кругом печного Огня... коли
отдадите.
Вон как оно вышло! С младенческих лет называли их женихом и невестой,
еще с Киевым батюшкой уговаривались сродниться, - а в самом деле помолвить
детей пришлось только теперь, на краю жестокой погибели, под накрепко
замкнувшимся Небом...
Сказывают, красавица-дочка расцеловала пропахшего копотью кузнеца,
потом вынесла печальную, белую с красным фату - подарок к будущей свадьбе
от самой Богини Весны, - и низко склонилась перед отцом:
- Покрой, батюшка! Я ведь за другого своей волей не выйду...
И закрыли невесту. Если не Кию - никому больше не зреть ее девичьей
красоты. Еле ушел оттуда кузнец... Но все же ушел и отправился на лыжах
прямо в низину, к Волосову святилищу. Таких святилищ теперь много было
повсюду. Давно уже не стало любимых прежних Богов, но ведь жертвовать и
молиться можно и без любви, - достанет боязни. Быстро бежал Кий, а сам
думал дорогой, как бы чудище вернее отвадить.
Разнаряженная, точно на выданье, девчонка уже опухла от слез - глаз
не видно. Первым долгом Кий отогнал от нее мать:
- Да погоди ж ты реветь! Уморишь дочку до времени! Иди-ка лучше домой
да затевай пироги, вернемся голодные, есть станем просить!
Хотя вполне могли те пироги пригодиться и для поминок. Ушла бедная
женщина, так и не сведавшая, что из ее волоска зародился когда-то
Змей-погубитель. А кузнец заставил девушку вытереть слезы, умыть лицо
снегом. Дал в руки ножик и чурочку, велел строгать помаленьку. Да
вразумил:
- Как налетит Змей, держись погрознее. Гляди на него, как будто
примериваешься. И поддакивай знай, о чем ни спрошу!
...Вот испуганно схоронился серебряный Месяц, не желая зреть
непотребства, и издалека послышался тяжелый свист перепончатых крыл: это
Скотий Бог летел за добычей. Снова затрясло несчастную девку, ножик
вывалился из руки. Но кузнец успел ей шепнуть:
- Сказано, грознее гляди!
Змей опустился наземь, взвихрив снежную тучу. Завертел головой,
высматривая красавицу. Кий окликнул его:
- По здорову ли, Горыныч? Ну как, выучился выжимать из камня водицу?
Горыныч - так называли Волоса по Железным Горам и еще оттого, что
падал он из-за туч, похожих на горы.
- И ты гой еси, кузнец, - отмолвил он удивленно. - Нет, не выучился
еще...
- Ну, это беда поправимая, - сказал ему Кий и кивнул на сидевшую
девушку: - Я тут сестру к тебе снарядил, она посильней меня будет. Она
тебе живо всю премудрость покажет. И тебе, и жене твоей Волосыне, и малым
Змеенышам...
Сирота наконец осилила страх, подняла голову и посмотрела на Змея -
как на проказливого кота, подобравшегося к сметане. Опешило чудище:
никогда прежде на него так не смотрели! Только и нашелся Волос спросить:
- А что это она там такое строгает?
Кий ответил:
- Примеривается, хочет вас всех свежевать, да боится шкуры
испортить...
Не в шутку перепуганный Змей начал пятиться, заморгал... А смышленая
девушка оглядела кольчужную чешую, оглядела когтистые лапы - и поддакнула,
как сговорились:
- Пожалуй что на подметки сгодится...
Тут уж у Змея от страха в животе заурчало. Ударил могучими крыльями,
взвился и дал деру, как будто гнались за ним. Такой поднял ветер, что Кия
и девушку сбило с ног, замело снегом, едва откопались. Хорошо, Скотий Бог
того не видал.
- Эх, жаль, больно быстро удрал, - сокрушался кузнец, пока шли назад.
- Не выспросил я у него, что они над Сварожичами учинили, живы ли славные!
Злая Морана долго Волоса укоряла:
- Девки побоялся, негодный! Ты вспомни-ка, с кем силами мерился! А
ледяной зуб на что? Или со страху все позабыл?
- Да-а! - обижался Змей. - Одного я в спину ударил, с другим и втроем
едва совладали, до сих пор хребтина болит! Ты от кузнеца сама бегала, а
сестра-то еще посильнее его, он сам мне сказал...
Говорят, с той поры он летал за данью все неохотнее, потом совсем
перестал. Очень боялся опять наскочить на столь же грозную девку, - не
одна она на свете такая! Не соберешь ведь ни косточек, ни чешуи!
Зато меж Людьми завелись дерзкие и смешливые, начали ходить от
деревни к деревне, распевать задорные песни про смелого кузнеца и глупого
Змея, на все лады издеваться над Кромешным Миром, над мраком и Смертью.
Скоморохи - вот как прозывали этих Людей, и у Чернобога с Мораной не стало
худших врагов, разве что кузнецы, подобные Кию.
А маленький сын Перуна и Лели подрастал среди Змеевичей. Играл с
ними, потом почтительно и внимательно слушал, чему учила Морана. Он был
очень неразговорчив и не расспрашивал о матери, не рвался больше к отцу.
Злая волшебница долго пыталась прочесть его мысли, выведать, что
сохранилось в его памяти, что поистерлось. Но так и не сумела. Ведь он был
внуком Земли и Неба, внуком Любви и сыном Богов. Стали Морана и Чернобог
призадумываться, не вырос бы этот мальчонка им на погибель, - а и вырастет
ведь, если недоглядеть... Долго советовались и наконец порешили:
- Оженим их с младшенькой Змеевной, когда подрастут!
Сын Перуна выслушал с низким поклоном и опять ничего не сказал. Вот и
поди разбери, что там у него на уме. А ходили за ним все
няньки-чернавушки, те самые, избравшиеся Змею в дань ради своих племен.
Только они, хоть и редко, слыхали, как смеется сын Грозы и Весны. Зато
часто случалось им прятаться за его неширокой спиной то от ярого Змея, то
от гневливой Змеихи Волосыни. Почему-то те не могли вытерпеть его взгляда:
пошипят, пошипят, да и отползут...

Моровая Дева

Тем временем на Людей навалились новые горести. На засыпанной снегом
Земле стояли такие безжалостные холода, что птицы, не спрятавшиеся в ирий,
мертвыми падали с деревьев в лесу. Дикое зверье приходило к домам,
просилось погреться. Сказывают, кузнец Кий первым додумался задобрить
неумолимый мороз угощением, откупиться едой. Велел юной жене наварить
горшочек ячменной кутьи - сладкой каши на меду, с сушеными ягодами - и
выставил его за порог со словами:
- Мороз, мороз! Иди кутью есть! Не морозь ни меня, ни моих коров,
овечек да свинок...
И вскоре было замечено - тех, кто не скупился на угощение, мороз
обходил. Зато Железные Горы, доселе чуть видимые под Месяцем вдалеке,
стали как будто приближаться, расти. И догадались Люди: это слой за слоем,
пласт за пластом прибывал на них лед. Совсем гибель, если и дальше вширь
расползется, до края Землю заляжет...
Только злая Морана и этакой казнью была еще недовольна. Уж очень ей
не терпелось совсем извести на Земле живое дыхание: мыслимо ли дождаться,
пока достигнет краев Земли, доползет к Океан-морю медленный лед! Сварила
она вонючее варево, бросила в него крысиный помет, плюнула, произнесла
заклинание - сгустился серый пар над грязным котлом, ступила на пол пещеры
Моровая Дева в белых смертных одеждах, тощая и голодная, с длинными
распущенными волосами. А в правой руке у нее был скорбный платок, каким
покрывают невест: чермный, цвета спекшейся крови.
- Ходи меж Людьми, - приказала ей мерзкая ведьма. - Повевай, помавай
своим платом на север, на юг, на запад и на восток! И чтобы некому было
хоронить умерших там, где ты пройдешь!
Стремительной тенью изникла из-за Железных Гор посланница Смерти...
Начала незримо похаживать, опустошая селения. Не щадила ни дряхлого
старца, ни новорожденного в колыбели. Лишь собакам, кошкам и петухам дано
было видеть жуткую гостью. Петухи поднимали отчаянный переполох, кошки
прятались по углам, а собаки с яростным лаем бросались на что-то
невидимое. И порой Люди успевали сообразить, что к чему. Тогда бабы и
девки нагими шли на мороз, впрягались в соху и заступали Смерти дорогу:
опахивали свое место, очерчивали в снегу борозду - замкнутый круг.
Переступить эту черту Моровая Дева не смела и удалялась разгневанная,
мстила кому придется: обрывала пышные хвосты петухам, лишала голоса
псов...
Кое-где от отчаяния начали приносить жертвы Моране. Чертили на
испоганенной Земле ее образ, устраивали плетень, наполняли его
подношениями. Бывало, убивали там и Людей...
Но даже и Смерти знакома усталость. Надоело Моровой Деве мерить
своими ногами широкую и враждебную Землю, надумала она взобраться на плечи
человеку. И надо же было случиться, чтобы попался ей навстречу брат Кия,
возвращавшийся с городского торга домой.
- Слышал ли ты о напасти, от которой все умирают? - приняв зримый
облик, спросила его Моровая Дева. - Вот это я и есть. Будешь теперь носить
меня на себе, да смотри, не вздумай миновать хоть чью-нибудь избу! А
будешь верно служить, так и быть, тебя пощажу.
Попадись ей сам Кий, верно, кто-то из них не сошел бы с того
несчастного места. Брат кузнеца оказался духом похлипче: покорно подставил
ей спину, и Моровая Дева обвила костлявыми пальцами его шею, так что
охватил все тело мороз... И побрел горемыка прежней дорогой, боясь
оглянуться через плечо. Легче легкого пуха была его ноша, но если по
совести - с песнями вскинул бы брат кузнеца на плечи стопудовый мешок и до
дому нес не споткнувшись!
Шли они мимо двора, где праздновали рождение первенца: раздавался
смех, долетал вкусный запах еды. Но Моровая Дева взмахнула чермным
платком, и немедля все изменилось - послышался плач, вскоре замолк, а
потом и дымок над крышей пропал... Мало ноги не отнялись у Киева брата, но
делать нечего - шел.
Дальше, дальше вела их искрившаяся в лунном свете дорога, и вот
наконец впереди зазвучала знакомая размеренная песня молота и наковальни,
повеял дымок родного огня. Там ожидали путника братья и старая мать,
молодая жена и малые дети. Как он явится к ним со своей чудовищной
спутницей, как выдаст ей на расправу самых любимых?..
Невзвидел тут свету брат кузнеца! Страшным словом проклял свое
слабодушие, да и себя самого! Что было мочи стиснул крепкими пальцами
мертвые, костлявые руки на своей шее - и с криком бросился с дороги прочь,
на речной лед, туда, где дышала, курилась морозным паром черная полынья...
Кий узнал голос брата и выбежал на подмогу, но поздно. Успел увидеть
только круги, расходившиеся в полынье - глубока и быстра была в том месте
река... И вот что еще увидел кузнец: серую тень, изникшую из воды. Она
показалась ему похожей на тощую, высокую женщину с длинными неприбранными
волосами. Эта женщина как будто с испугом оглянулась на полынью,
поглотившую смелого человека... потом взвилась высоко в непроглядное небо
- и стрелой полетела к Железным Горам!
Тогда Кий понял, что произошло. Опустился на колени в снег и
заплакал...

Гибель дома

Так и не удалось Владычице Смерти второй раз послать Моровую Деву на
промысел. А жалко: ведь трех шагов не дошла нерадивая до ненавистного
кузнецова гнезда. Правду молвить, нутром чувствовала Морана - пока стучит
его молот, стучит сердце рода людского. И, значит, нечему радоваться, хотя
бы Весна и Солнце непробудно спали во льду, а Бог Грозы принимал нелегкие
муки, лишенный сердца и глаз, закованный в семьдесят семь холодных цепей,
и внука Неба готовили Змеевне в женихи...
- Сама пойду! - сказала Морана. - Избуду, истреблю кузнеца!
И спустя недолгое время все ближе и ближе к Киеву дому стало
случаться новое страшное диво. Ночами - а ночью теперь почиталось время,
когда заходил Месяц, - под двери изб просовывалась рука и начинала махать
все тем же смертным платком, и поутру в том доме уже некому было встать,
подоить мычащих коров.
Кий без устали ковал железные обереги-засовы, раздавал уцелевшим
соседям. Свою семью и прибившихся сирот закрывал на ночь в кузне, памятуя,
что туда вход нежити и нечисти был крепко заказан. А сам, попрощавшись на
всякий случай с юной женой, брал верный молот и усаживался в засаду в
опустевшей избе, у незапертой двери. Сидел тише мыши, только щипал себя
безо всякой жалости, чтобы не заснуть.
И вот однажды дождался. Услышал, как заскрипел снег, а потом жалобно
охнули стены. Заскреблись под дверью острые когти... и наконец показалась
из неприметной щели жуткая скрюченная рука, держащая угол платка!
В тот же миг Кий с лязгом вдвинул тяжелый железный засов, намертво ее
прищемив. Схватил молот и принялся крушить со всей силой и яростью:
- Это тебе за брата! А это за Даждьбога Сварожича, за трижды светлое
Солнце! А это за моего побратима, Бога Грозы!
Впрочем, сказывают, он собственного голоса почти не слыхал, такой вой
подняла за дверью Морана. С дубинами, с факелами начали сбегаться соседи:
какая беда случилась у кузнеца, не надобно ли помочь? Те, что подоспели
проворней других, успели заметить отвратительную тень, корчившуюся на
снегу у крыльца. Железный засов держал Владычицу Смерти, как в мышеловке,
может, тут в самом деле настал бы ей справедливый конец... но при виде
близящихся огней злая ведьма собрала последние силы, с крысиным визгом
рванулась - и упала крепкая дверь, раскатились бревенчатые стены,
обрушилась старая крыша Киева дома. Не помня себя взвилась злая Морана в
кромешные небеса, и визгливый вой ее стих за Железными Горами, в глубине
темных пещер. Но Людям было не до нее: кинулись спасать кузнеца. Еле-еле
вытащили его из-под загоревшихся бревен, вкупе с молотом, зажатым в
ладони. Отнесли в ближайшую избу, и молоденькая кузнечиха приникла ухом к
груди: жив ли?..
Соседи потом говорили, будто Огонь дал им невозбранно вытащить Кия и
только тогда уже разошелся вовсю. Никто и не думал тушить этот пожар, как
не тушат пожара, причиненного молнией. Пусть рыжекудрый Сварожич на свой
лад вычистит место, где побывала Морана, мало ли, какая скверна там
зацепилась!

Новый дом

Долго пришлось матери и жене выхаживать Кия. И надобно думать, вовсе
загнали бы его в могилу проклятия разъяренной Мораны, - но догадались
разумные женщины сотворить над ним лезвием топора священный Солнечный
Крест. И отступила погибель, начали раны заживать накрепко, хотя Солнцу и
Грому давненько никто не молился и не приносил жертв. Оправился Кий и
решил:
- Довольно тяготить добрых соседей, надо новый дом затевать.
Дождался, чтобы взошел молодой Месяц, и благословясь запряг в сани
белого жеребца.
Как выбрать для нового дома счастливое и спокойное место, чтобы
пореже заглядывали хворобы, чтобы плодились птица и скот, чтобы росли
здоровые дети? Если бы довелось строиться летом, Кий выпустил бы со двора
молодую корову и проследил бы, где ляжет. Но коровы давно уже не выходили
из хлева, перебиваясь с прутьев на веники, с соломы на сено. Что же
сделать, чтобы не оказаться на перекрестке заброшенных старых дорог или в
месте, где когда-то стояла баня, или на спорном участке - не оберешься в
доме споров и ссор! Или, совсем страшно подумать, там, где до крови
поранился человек, где волк и медведь разорвали оленя, где опрокинулся
воз, сломались оглобли - ведь ясно, что в добром месте подобного не
произойдет!
Опять-таки летом можно было бы связать плот из бревен, приготовленных
для постройки, оттолкнуть от речного берега прочь. Велика священная сила
воды, не зря при воде клянутся в верной любви и испытывают, творя суд, кто
прав, кто не прав. Куда вынесет плот, где раздвинет он прибрежные камыши -
там, значит, и есть благое местечко, там любо Богам, там любо будет и
Людям.
Но озера и реки крепко заснули, придавленные зелеными толщами льда,
заваленные сугробами. Вот и надумал Кий доверить дело коню. Решил вырубить
строевую лесину, привязать к саням и дать жеребцу полную волю. Где
остановится и не захочет дальше идти, там дому и быть.
Наточил Кий верный топорик и взял коня под уздцы.
- Три дерева не понравятся - лучше нынче совсем не руби, -
напутствовала старая мать.
- Да уж с сухого дерева не начну, - поправил рукавицы кузнец.
Действительно, в мертвом, высохшем дереве не осталось жизненных сил, так
что дом получится недолговечным, а домочадцы неминуемо станут болеть,
изводиться сухотками. Не будет добра и от скрипучего дерева, в котором
плачет душа замученного человека. Уморит хозяев бревно с пасынком -
сучком, идущим из глубины, бревно, изуродованное наростом, бревно от
дерева, повисшего на чужих ветвях или упавшего вершиной на север - к
недобрым Железным Горам. Не минуешь беды, если срубишь злонравное, буйное
дерево-стоерос, выросшее у скрещения троп, или, наоборот, почитаемое, или
просто посаженное человеком...
Добрый конь не подвел кузнеца: миновали опушку, и он свернул с тропки
на снежную целину и потерся мордой о ствол высокой, ладной сосны. Кий снял
с головы шапку и поклонился в самую землю:
- Не сердись, деревце! Не по прихоти тебя подрубаю, нужда жестокая
повелела. Вот, прими угощение да позволь взять твой ствол для нового дома.
Я твоих детей, зеленую поросль, не мял, не топтал, послужи и ты моим:
защити от вьюги и холода, когда народятся...
Сказав, положил в сторонке на снег ломоть свежего хлеба, густо
намазанного маслом. Выбежала древесная душа из ствола, уселась
полакомиться. А Кий вынул топорик и уронил сосну, уложил честно наземь.
Взвалил на сани. Отдал коню другую половину моленого хлеба, потрепал по
сильной шее, двинулся дальше.
Белый жеребец привел Кия на высокий берег реки, на привольный бугор в
виду других жилых дворов - хорошее место! Остановился, начал оглядываться
на хозяина. Подоспевшие родичи помогли кузнецу утвердить привезенную
лесину стоймя, отмечая середину будущего дома. Потом Кий вынул из-за
пазухи четыре камушка, взятые с четырех разных полей, вытащил сбереженный
у тела мешочек с рожью, драгоценным зерном. Наметил, где будут углы новой
избы, и в каждом насыпал по целой горсти зерна. Разделил еще не
настеленный пол Солнечным Крестом начетверо. Положил посреди каждой
четверти по камню - и место для дома превратилось в священный знак
засеянного поля, знак-оберег, которым и до сих пор украшают одежды.
Обнажил голову Кий, положил шапку под привезенной из леса сосной и долго
молился:
- Уряжаю я этот дом вокруг дерева, как Земля наша уряжена вокруг
Великого Древа! Как в мире крепки четыре стороны, святая Земля и высокое
Небо, пусть крепки будут в доме четыре стены с углами, тесовый пол и
теплая крыша! Пропади пропадом всякая смерть, нечисть и нежить! Прибывай,
добрый достаток, множься, род, плодись, скотинка-кормилица!
Он снова пришел на то место через три дня - стало быть, когда молодой
Месяц в третий раз поднялся. Разгреб выпавший снег, волнуясь, начал
смотреть, вправду ли облюбовано доброе место. И что же? Камни, принесенные
с полей, остались не потревоженными, и голодные полевые мыши не добрались
до высыпанного зерна. Мало того, под четырьмя намеченными углами оказались
четыре выпуклые валуна, и как раз такие, как надо. Стройся, Кий, на славу
и на добро, детям на радость, внукам-правнукам на сбережение!
Помогать кузнецу собрались все родичи, пришли и сторонние Люди, все
те, кому верно служили сошедшие с его наковальни ножи, копья, крючки.
Строить дом, как заповедано, затеяли со святого угла - того, где Кий позже
поставит деревянные изваяния Богов и хранителей-предков, чтимых в его
роду. Когда начали скреплять два первых бревна, под углом закопали череп
коня, тот, что долго висел на заборе прежнего дома, отгонял скотьи немочи
прочь. Если бы новое село затевали, всю лошадь или быка пожертвовали бы
Богам. А так - черепу та же цена, что целому зверю. Еще бросили в яму клок
шерсти, немного серебра и зерна. Пусть новый дом будет так же угоден
светлым Богам и Огню, как угодны им добрые кони и сияющее серебро. Пусть
шерсть поможет избе сделаться уютной и теплой, а зерно в закромах не
ведает переводу...
И когда слаживали, сплачивали первый венец, было замечено, что щепки
из-под топоров отлетали внутрь дома, а не наружу. Значит, все сбудется у
погорельца, о чем загадал.
Когда возвели последний, черепной венец и приготовились врубать в
него священную матицу, надумал Кий погадать, спросить новый дом, что ждало
в нем его семью, кому следовало тесать колыбель - сынку или дочке. Ибо
молодая кузнечиха уже подпоясывалась потихоньку поясом мужа, чтобы никакое
зло не сумело коснуться, испортить будущее дитя.
И вот к матице, закутанной в платки и цветные ленты, лыковой веревкой
привязали хлеб, завернутый в мохнатую шубу. Подняли матицу, и Кий,
взобравшись наверх по углу, обошел сруб посолонь, посыпая его хмелем и
зернами, засевая свой мир. Ступил на матицу и осторожно перерубил лыко.
Упала вниз шуба, стали разворачивать ее и смотреть, как лег вещий хлеб.
Верхняя, блестящая корочка ковриги была наверху. К сыну!
Потом покрыли избу, увенчали теплой земляной крышей, уложили
последнюю слегу - охлупень с головою коня, вырезанной в комлевом, переднем
конце, с мочальным хвостом позади. Стал новый Киев дом совсем похож на
коня, чей череп упокоился под красным углом: четыре угла - чем не четыре
ноги, да с каменными копытцами!
Внутри избы сложили печь-каменку с маленьким устьем - только всунуть
полено, с отверстиями в своде - ставить на Огонь сковороды и горшки.
Сделали и хлебную печь в отдельной выгородке плетня, укрыли навесом.
- Часто ли доведется топить ее? - поднял голову кузнец к темному
небу, где среди звезд проплывал серебряный Месяц. - Совсем жита мало
осталось, уж и не печем ничего, разве короваи жертвенные, моленые...
Месяц ничего ему не ответил. Он ходил теперь высоко, куда выше
прежнего, чтобы вдругорядь не достала какая-нибудь грязная пелена. И
небосвод, по которому ступали его медлительные быки, оставался запертым
накрепко.
А Людям под небесами жилось все туже и туже. Более не решались резать
кормилиц-коров для требы Богам, пекли из последней, сбереженной муки
хлебы-коровушки, увенчанные гнутыми рожками - короваи...
Совсем готов стоял новый дом Кия, хоть переезжай в него. Лишь в одном
месте у края крыши оставили торчать из-под дернины белую бересту. Это ради
того, что всему конченному, достигшему совершенства только и остается
рассыпаться, умереть. А нет полного завершения, стало быть, нет и покоя, а
значит - долгая жизнь впереди.